Если в Вильнюсе идти из Старого города за покупками в City, то неизбежно на коротком мосту через Нерис, еще на светофоре к нему, наткнешься на символический пейзаж: на мосту – рабоче-крестьянские статуи, едва слева – католический храм, справа – аквариумы офисных зданий и торговых центров.
Итак, три кита Вильнюса: его неповторимое барокко, советский период и современность. Литовцы барокко реставрируют, строят новые здания в стиле хай-тек и избавились от всего, что было у них советского. Все статуи демонтировали и перевезли в одно место, где они стоят без постаментов и производят впечатление, какое производил на людей Сталин, когда видели его вживую и вблизи: выщербленное оспинами лицо, маленького роста, с деревянной рукой. Без дистанции все это оказалось не только не красивым, а всего лишь ничтожным. Из советского периода остались только эти статуи да Музей жертв геноцида в здании бывшего КГБ. Музей организовали специально, а вот статуи не стали убирать. Официально потому, что они имеют принципиальное конструктивное значение, что сам мост изначально был спроектирован таким образом, что если статуи демонтировать, то мост разрушится. Я вполне верю в такую чисто древнеегипетскую логику советской власти со всеми ее культами, жертвоприношениями и некрофильной тяге к мумификации, но здесь, мне кажется, немного лукавят. Во-первых, эти статуи можно поменять на другие, а во-вторых, уж слишком концептуально-продуманная открывается перспектива. Думаю, оставили специально.
Музей геноцида расположен в здании бывшего КГБ. И это как раз тот случай, о котором все твердят в отношении туристического образа Минска: литовцы используют свое советского прошлое. Ясное дело, что здесь присутствует много идеологических нюансов, но туристу здесь просто захочется увидеть тюрьму КГБ, нежели читать плакаты о том, что двадцать процентов литовцев с приходом советской власти принудительно выселили в Сибирь.
В Минске можно было бы достичь примерно такого же эффекта. И действительно, если весь это социалистический реализм попытаться преобразить, то он становится совсем не страшным, а нелепым и смешным.
Но только, разумеется, не в музее КГБ. Уже на подходе к самому зданию на каждой плите внизу цоколя видны выбитые имена и годы жизни людей, которых арестовали и расстреляли после присоединения Литвы к Советскому Союзу. И как бы ни оценивать историю, все равно тяжело все это видеть и читать, просто хотя бы потому, что жалко людей.
Нужно свернуть с проспекта Гедиминаса и пройти вдоль здания, чтобы оказаться у входа в музей. В Беларуси не привыкать к этим неприветливым, массивным и узким дверям, которые тяжело открываются. Конечно, после автоматических дверей с фотоэлементами в торговых центрах эти двери с неэргономичной вертикальной палкой вместо ручки, будто привинченная балясина с набалдашником, с тугой пружиной, не обладающие необходимой для нормального человека шириной, но только непропорциональной высотой и избыточной толщиной, – они настраивают на адекватный этому месту лад. Я имею в виду, что попадаешь в такое место, которое изначально не учитывает человека. Уже с порога оно тебе об этом говорит.
Дальше идет небольшая лестница со стертыми ступеньками. Налево – билетная касса и колоритная женщина со взбитыми и тонкими, как сахарная вата, волосами. Утверждает, что «знает все языки, но по чуть-чуть». За символическую плату дает билет и говорит, куда идти.
Два надземных этажа заняты собственно экспозицией, посвященной истории литовского КГБ, «лесным братьям», принудительному выселению местного населения и репрессиям. Но обычно все сразу идут в подвал, где размещалась тюрьма. Надо сказать, что советские архитекторы были чрезвычайно неизобретательны. В подвал ведет обычная узкая лестница с теми же стертыми ступенями. Такие лестницы в подвалы встречаются во всех зданиях, которые строили в то время: в морг районной больницы, в класс ритмики общеобразовательной школы, в книгохранилище районной библиотеки.
Я медленно и аккуратно спускался по скользким ступеням, впрочем, уверенный, что по этой лестнице спускались быстрее, чем писался этот абзац.
Сразу как заканчивалась лестница, заключенный видел коридор и двери двух маленьких комнат. По размеру они были не больше, чем туалет в гостинке, когда колени упираются в дверь. Но там не было унитаза, а в противоположную от двери стену была вмонтирована узкая доска. Можно легко себе представить тривиальную хитрость этих архитекторов: с одной стороны человек, который часто даже мог и не знать, за что его забрали в тюрьму, должен был сидеть в этой комнатенке и страдать в неизвестности и темноте. С другой стороны формально вроде бы исполнено требование комфорта – есть на чем сидеть, но все устроено таким образом, что сидеть без болезненных ощущений на этой жердочке невозможно. Можно, разумеется, встать, но не более того: места мало и, к примеру, Сурью-намаскара не сделаешь.
Через несколько часов дверь открывалась, и человека вели по различным казенным комнатам. Там его обыскивали, переодевали, фотографировали.
Как-то один милиционер мне с удовольствием рассказывал, что если у голого человека взять отпечатки пальцев, то он сразу теряется и становится менее уверенным в себе. Видимо, человек очень плохо переживает ситуации, когда его тело ему не принадлежит. К примеру, болезнь, принудительная медкомиссия в военкомате, жизнь в общежитии или коммунальной квартире.
Дальше открывался стометровый коридор с камерами с правой и с левой стороны. На входе в камеру висят железные двери с глазком и кормушкой. Сам коридор разделен на две части небольшим перекрестком, один рукав которого ведет к посту наблюдения, а второй – в прогулочный дворик и расстрельную комнату. Нужно сказать, что карман с постом наблюдения производит тоже сильное впечатление, потому что выходит именно на ту улицу, по которой идешь ко входу в музей. Эта бойница с улицы не заметна, если специально о ней не знать. Но сам ты спокойно можешь обозревать будущих посетителей музея, которых ты видишь в этом фуколдианском паноптикуме, а они тебя – нет.
Сами камеры теперь переоборудованы в музейном стиле, все используется в качестве экспонатов: деревянные тумбочки и табуретки, полки, железные кровати. Впрочем, встречаются вариации: в одной камере представлены образцы полосатой арестантской робы, в другой – мешки с уничтоженными при бегстве сотрудников управления советского КГБ документами, в третьей – под стеклом фрагменты семнадцати слоев краски. Дело в том, что арестованные пытались оставить какие-то записи на стенах, как это делают в горах туристы, но только в более инфернальном контексте: здесь был такой-то и тогда-то. И для того чтобы скрыть эти записи, стены постоянно выкрашивали краской, и этих слоев краски удалось обнаружить семнадцать.
Также на этаже есть карцер, который представляет собой небольшую камеру и в котором есть три предмета: вмонтированная в стену доска для сиденья, деревянным столом и унитаз с краником. Узник становился четвертым.
Где-то посередине коридора была душевая комната, а также своеобразная пыточная: там пол заливался ледяной водой, а посередине клетки возвышался над ней небольшой металлический пятачок, на котором только и можно было стоять. Вообще надо сказать, что в двадцатом веке люди стали намного умнее в этом отношении: поняли, что не надо никаких активных действий, зачем тратить силы и эмоции на живодерство, если можно просто поставить человека на этот пятак часов на двадцать. Так что если сравнивать изощренные и продуманные пыточные камеры Возрождения, то надо сказать, что в наше время люди опростились, насилие стало более примитивным. Достаточно оставить человека в неудобном положении одного, у него затекут ноги, он не сможет спать, а ты иди в карты играй и водку пей. И то, что раньше делали с помощью специально сооруженной гарроты, сейчас можно сделать сапогом. То есть поняли, что нет необходимости в активных действиях, тело человека при определенных условиях само будет издеваться над ним. К примеру, становится понятным, почему инквизиция принимала активное участие в пытках: надо было разговаривать с испытуемым, чтобы он подтвердил и признал истину, а от лжи отрекся. В двадцатом веке надо было признать ложь – а это, видимо, уже совсем другая стратегия.
Расстрельная комната, разумеется, идет в том же направлении, что и прогулочный дворик, чтобы арестованный до последнего момента не понимал, куда именно его ведут. Сейчас в комнате, где приводились в исполнение приговоры, стеклянный пол, хорошая подсветка, в которой видны щербатые скосы от пуль, а на установленном экране с утомительной беспрерывностью показывают сцену расстрела польских офицеров из фильма Анджея Вайды «Катынь». Разумеется, эта, уже выхолощенная, комната производит сейчас очень поверхностное впечатление, как и бары с отполированными кирпичами и охотничьими трофеями из какого-нибудь районного краеведческого музея, которые устраивают где-нибудь в казематах.
На двух других этажах экспозиция музея более детально тематизирована и концептуально оформлена. Есть комната связи со старыми аппаратами, кабинет следователя с номером «Правды», пистолетом и связкой ключей на столе. Представлена форма сотрудников КГБ, советские пригласительные билеты на юбилеи и торжества, торжественная клятва молодого чекиста, грамоты и приветственные адреса. Особо запомнилась благодарность какому-то литовцу за сбор живицы где-то под Иркутском.
Большая часть экспозиции посвящена деятельности так называемых «лесных братьев» и принудительному выселению литовцев в Сибирь после аннексии республики Советским Союзом по секретному протоколу к пакту Молотова — Риббентропа. Это в основном стенды с фотографиями и пояснительным текстом. На одном из них была изображена схема схрона в колодце, где прятались «лесные братья», как это делал Чезаре Анджелотти в «Тоске». На фотографиях это обычные парни и девушки, ничего бандитского в них не бросается в глаза. Даже если опустить политические моменты и разговоры о независимости, они, наверное, просто не хотели ехать в Сибирь или еще куда-нибудь. Тогда вспомнился мне фрагмент из автобиографии скрипача Иегуди Менухина, как он разговаривал с начальником одного из управлений советского Министерства культуры Супагиным. На вопрос музыканта, почему в СССР люди не свободны, он ответил, я думаю, искренне:
– Мы не можем позволить людям делать, что они хотят, потому что у нас великие планы…
Что это были за планы и что с ними стало, известно. И памятник этим планам – этот музей, статуи на мосту и парк Грутас.