На самом деле, перевести на русский язык немецкое «бауэр» невозможно. И связано это вовсе не с тем, что нет такого эквивалента, но только лишь с отличиями социально-культурной действительности.
Изначально, Россия была наглухо крестьянской страной: в девятнадцатом веке девяносто процентов производственных сил было занято в сельском хозяйстве. Потом, разумеется, была индустриализация, ускорение и другие процессы, в результате которых численность крестьян значительно сократилась. Одним из них, к примеру, был такой процесс, в результате которого крестьянин превратился в колхозника. Чисто схематически выглядело это так: приезжали коммунисты и объединяли все имущество крестьян в колхоз. Потом превращали крестьян в колхозников, а у кого не получилась эта социальная метаморфоза, у того, как это принято говорить на редукционистской гегелевско-марксистской фене… в общем, у них не было исторической переспективы.
Может быть, для кого-то это вполне дискуссионный вопрос, хорошо это было или плохо, но язык никогда не врет: никто не станет отрицать, что слово «колхозник» в русском языке также используется как ругательство. Его коннотативное значение говорит о необразованности и дремучести адресата, несмываемой провинциальности. Даже – как водится, стерильные – словари отмечают это языковое явление, деликатно приводя синоним: «деревенщина». Но носители языка ведь хорошо знают, что это не так. Деревенщина живет в рассказах Василия Шукшина, лубочно облагорожен, умильно наивен, трагически чудаковат. Колхозник же персонаж не литературный, а жизненный. В качестве ругательства в нем есть, правда, что-то от урбанического шовинизма.
Справедливости ради надо сказать, что и слово «колхозник» на немецкий не переводится. Только в старых ГДР-овских книжках и словарях можно найти этого кентавра: Kolchosbauer. Современные немцы этого слова не знают.
В слове «бауэр», кстати, тоже заключен примерно такой же дополнительный смысл: мужлан, неотесанный человек… Однако, он встречается, напротив, только в литературе или в каких-нибудь адаптированных телевизионных сериалах. К примеру, если фильм идет в прайм-тайм и его могут видеть дети, то вместо того, что можно сказать по существу – как в жизни – какая-нибудь современная женщина с растрепавшимися волосами кричит консервативных взглядов мужчине вослед: бауэр, бауэр!
В целом же бауэры себя любят и собой гордятся. Часто они живут в старых домах своих прародителей. Некоторые здания настолько стары, что закон запрещает им проводить реконструкцию в собственных домах. Один фермер мне довольно рассказывал о таком доме, показывая на балки перекрытия шестнадцатого века. Также им нравится то, что никого рядом нет, всегда свежий воздух, часто поблизости маячит в хорошую погоду лиловая щётка шварцвальдского массива, в его ложбинах водопадами стекает вода, дом огибает мерная излучина почти домашней реки, через нее наведен невысокий деревянный мост.
С другой стороны, в ситуации современного избытка коммуникаций и хорошо асфальтированных дорог все находится в пределах навязчивой доступности: в торговый центр и церковь можно ездить хоть каждый день, а не только по выходным на повозке, выложить фотографии в свою социальную сеть, смотреть телевизор, использовать электричество собственного эольена, помпа всегда обеспечит чистую, до маслянистости мягкую воду. Иными словами, у современного бауэра есть вполне завидный выбор: хочешь – выйди на крыльцо и смотри на звездное небо над головою, хочешь – садись в машину, езжай в университет и думай об императиве внутри нас. Все условия для нарастающего благоговения.
Эта любовь бауэров к себе не только взаимна – их тоже очень любят. Хотя бы по той простой причине, что у немцев совершенно выраженный культ еды. Хлеб, колбаса, пиво, молоко – это ценности по умолчанию. Эту свою радость немцы отмечают во время двух очень важных своих праздников: Фашинг и Хербстфест (Осенний фестиваль).
Фашинг отмечается по всей Германии. Этот карнавал у нас совершенно напрасно сравнивается с масленицей. Может быть, генеалогически у них и общие языческие корни, но кроме плоской констатации, что это проводы зимы и встреча весны, ничего общего более можно и не найти. Весну встречали все языческие народы умеренной – и не слишком – полосы, с ее ярко выраженными переходами одной поры года в другую, изменением цвета деревьев и температуры воздуха, набуханием почек и запахом свежей селедки в весеннем воздухе. Там, где нет ничего вечнозеленого, а все по годовому кругу живет и умирает, неизбежно это празднование. Поэтому важнее, как и в литературе, не что, а как это празднуется. Сейчас это выглядит примерно так…
Многие немцы берут специально отпуска на Фашинг. Они целый год репетируют, если играют в каком-нибудь любительском оркестре своего города. Если они просто хотят одеться ведьмой, то придумывают себе костюмы и шьют их. В пожарной части напротив дома, где я какое-то время жил прошлой зимой, репетировали каждый вечер: с удовольствием пели, играли на медных инструментах и ударных, потом был бильярд и жареные колбаски во дворике. В назначенное время все такие команды съезжаются в какой-нибудь город и устраивают там фестиваль. Как древнегреческие менады, они постоянно перемещаются, переезжают из одного города или деревушки Баден-Вюртемберга в новое место. Там их уже ждут местные жители, выстроившись вдоль главной улицы города. Идут барабанщики, динамично катя перед собой на специальных колесных приспособлениях акустические установки. Флейтисты бодрым шагом следуют за ними, держа йоговскую осанку поперек инструмента. Веселые трубачи представляют собой два цветовых пятна: красное лицо и яркое золото раструба, который двигается в такт вправо и влево, вместо отмашки рук; дальше всё у них какие-то расшитые фестивальные камзолы. Более степенно идет замыкающая медная группа, с лягушечьей ритмичностью музыканты раздувают щеки, терпкий низкий звук акустически формируется словно в самом воздухе. Далее следуют переодетые в одежду ведьм и леших те самые, к примеру, пожарные. На головах у них устрашающие маски. Они бросаются в толпу и пытаются кого-нибудь испугать, но все смеются. Иногда они выхватывают какую-нибудь флегматичную жертву и начинают вокруг нее кружиться. Я потом заметил, как через двести метров одна из ведьм залезла на дерево и свесилась вниз головой, в то время как другая ведьма вбежала в рядом стоящий дом, открыла окно второго этажа и метлой тыкала в бок этого клена. Это самый настоящий фестивальный и карнавальный момент, когда нарушается пространство между зрителем и персонажем. Скажем, когда меня в последний раз в Белоруссии угораздило пойти на праздник города в Минске, я прошел три милицейских кордона, где меня вежливо обыскивали, по-родительски строго говорили куда я могу идти и куда не могу. Пойти в сторону сцены я мог только по специальному пригласительному, который неизвестно, где было взять. Фашинг – карнавал для жителей. Там ты лишаешься своей функциональности, и она становится непредсказуемой. Когда ты в Белоруссии на концерте – сиди и хлопай в ладоши между номерами, еще можешь подпевать артисту, когда он сделает специальный пригласительный жест, иначе – «вел себя вызывающе…» На Фашинге неизвестно, каким боком все это выйдет, когда тебя закрутят ведьмы, тут нужно импровизировать…
И тогда появляется Бауэр. Он выезжает на стареньком тракторе середины прошлого века, который берегут только для таких случаев. К трактору прикреплен большой прицеп с высокими бортами, с дирндль-нимфетками на борту, разбрасывающими вокруг себя конфеты. Сам бауэр нарядно одет в традиционную одежду, рядом сидит его жена – такая же нарядная. Они машут публике ручками, как будто коронованные особы. И становится понятно, что он здесь главный.
Примерно также празднуются и все осенние фестивали. Правда, с меньшим карнавальным элементом. В каждой местности они имеют свое название: Октоберфест – в Баварии, вокруг русла Мозеля, знаменитого своими виноградниками, – тогда Weinfest (фестиваль вина). Впрочем, чаще всего это нейтральный Осенний фестиваль. И опять главный персонаж – бауэр и сельское хозяйство в карнавальном контексте.
В общем, это что-то вроде праздника урожая. В Белоруссии это называется Дожинки. Но местные люди шутят: Дожимки. Здесь происходит это так: на сцену к чиновнику по фамилии вызывают какого-нибудь механизатора или доярку, вручается грамота и конверт с премией за высокие показатели в труде. Потом концерт… В общем, скучнее не придумаешь.
Однажды я разговаривал с одним сельскохозяйственным чиновником, и он мне сказал, что землю можно отдать колхозникам – так они уже давно не помнят, когда и как нужно сеять, убирать урожай. Может быть, и так. Я об этом ничего не знаю, но вот бауэры знают очень много. Крепостные крестьяне в царской России знали, когда сеять и убирать, но не вели бухгалтерии. Помещики – как своего рода агенты власти – собирали налоги и вели всему учет. Если верить этому чиновнику, с которым я общался, то современный крестьянин не только не научился управляться с финансами, но и напрочь забыл свое ремесло. Бауэр в двадцать первом столетии уже сам владеет бухгалтерскими программами, руководит своими финансами, берет кредиты в банке, умело пользуется государственными субсидиями и льготами. Но самое главное – он до сих пор понимает, что он делает на земле. Больше всего меня удивляло не то, что поле у него аккуратно и глубоко вспахано, мощный трактор и манеж для выездки лошадей, красивые ухоженные коровы, улыбчивые добродушные свиньи нежно похрюкивают перед вольером. Меня впечатлила некоторая, как мне кажется, утерянная в Белоруссии слиянность с природой, которая, к примеру, была очерчена в некоторых шолоховских персонажах. И это все не пафос, а повседневье: хороший бауэр вслушивается в природу, дышит вместе с землей, испытывает эмпатию коровам. Меня всегда поражает, когда я еду на велосипеде по прогулочной асфальтированной дорожке, как точно бауэр предсказывает погоду. Совершенно бессмысленно смотреть телепрогноз синоптиков: если они говорят, что будет ясная безоблачная погода, но катя на велосипеде, ты слышишь терпкий запах навоза с бауэрских полей, непременно будет дождь. Ни разу они не ошиблись. Как любой профессионал сельского хозяйства, бауэр умеет ждать, поэтому его работа всегда вовремя. То он ждет дождя, чтобы поле увлажнилось, то сухой погоды, чтобы подсохла почва, но не даты, к примеру, битвы за урожай, он не ждет, чтобы ему дали дождя, и он его не просит. У него нет перекидного календаря, а только ветер, дождь, солнце, жирный чернозем… Бауэр ждет. Мне рассказывали, что арабы в Тунисе сидят круглый год под своими двухсотлетними оливковыми деревьями. Их спрашивают:
– Что вы делаете?
– Ждем работу… – отвечают, пока спеют плоды.
Бауэр тоже ждет природу, а не звонка. К примеру, после зимнего снега подсыхает почва, его дети катаются на лошадях. Младшая дочь едет на першероне по асфальтированной дорожке, рядом – ее старшая сестра на роликах. Обе в одинаковых шлемах. От рыжих быков с колокольчиками идет пар. Бауэр ждет…
Наконец, еще одна картина мне запомнилась из фермерской нетрудовой жизни. В горах на юге Баден-Вюртемберга есть монастырь, монахи которого один раз в год к празднику урожая готовят темное пиво. Оно знаменито по всей округе. Монахи говорят, что его качество определяется густотой: пиво хорошо сварилось только тогда, когда табурет прилипает к штанам, если напиток случайно пролить на дерево. На самом деле, его качество в том, что его невозможно выпить больше литра, чтобы не было необратимых последствий. Разумеется, в монастырь осенью приезжают самые амбициозные выпивохи. Неизбежно они падают в траву или под монастырские стены по пути от ворот к автостоянке. Как сверхчеловеческие и умирающие в пути герои Джека Лондона, в тот раз кучки их тел лежали на некотором расстоянии друг от друга в героических позах: тянущаяся вперед рука, подвернутое в землю колено, зацепившийся за кочку подбородок. В это время со своего виноградника ехал бауэр на небольшом тракторе с тележкой. Погода была прекрасная. Фермер деловито бормотал себе под нос какую-то швабскую песню. Возле каждого тела он основательно останавливался и грузил его в тележку. Человек восемь он привез обратно в монастырь и уехал домой.