Из стекла цветные бусы,

В битых стеклышках душа,

Кукла к розовому пупсу

На свиданье тайно шла…

И от куклы бессердечной

Убегал к себе наверх

Деревянный человечек,

Деревянный человек…

 

Поэт Мотрич из романа Э. Лимонова

«Молодой негодяй»

         Вот состоялась премьера «Щелкунчика» в нашем Национальном академическом Большом театре оперы и балета. Была запущена реклама, снято несколько сюжетов на ти-ви, в которых в основном напирали на костюмы. Мол, будет триста мышей… Так получилось, что в тот день, когда был генеральный прогон, я выходил из одного из классов театра. Я вышел в коридор – и навстречу мне неслись танцовщики и танцовщицы в костюмах, в париках, напудренные. Все были очень эмоционально приподняты и едва успевали на меня не наскочить, как будто я в метро. Тогда я узнал, что костюмы будут из одной из прекрасных эпох. Ну что ж, если это будет рококо, я еще параллельно смогу представлять себе Манон Леско.

         Однако, все было не так. Не было трехсот мышей (это так себе расстройство), но и Манон я не вспоминал.

         Для начала придется сказать банальность: этот балет является особенным уже потому, что музыка Чайковского настолько симфонически сильна, настолько оптична и в смысловом отношении нагружена, что это уже не привычные танцульки под оркестр. Музыка здесь неизбежно если не доминирует, то конкурирует с балетом. Об этом говорит хотя бы тот факт, что ее исполняют отдельно. К какому еще балету музыка настолько самодостаточна, что ее могут играть в оркестровом варианте так часто? И поэтому танец в этом балете должен быть поставлен с запасом, избыточно, концептуально продуман. Это не рождественская сказка, как иногда недобросовестно говорят импресарио и рекламщики. В рождественской сказке важны костюмы, ёлка и другое барахло. Одно сплошное наслаждение. Но этого нет в музыке. Вернее, есть, но не только это. Все эти декоративные вещи, которые сам любил Чайковский, они должны быть, но не ими все исчерпывается, там есть и другие смысловые слои. И это все понимают. До чего не доходили только в интерпретациях «Щелкунчика». Есть даже фрейдистская версия Рудольфа Нуреева, где Дроссельмейер молодеет и сам становится Щелкунчиком, версия, полная всех этих намеков на отношение девочек к своему отцу и якобы там, в балете, достигается эта гармония единения.

         Этот балет изначально позиционировался как классический и одновременно новаторский. Что это такое, я понять не могу, но в программке написано так: «Быть в традиции достаточно сложно, но способность быть в ней новым возможна и необходима». Смысл этой фразы тоже от меня ускользает, однако, уверен, что главное в балете – танец. Неважно, есть все эти 3-D инсталляции или их нет, хорошо ли сделаны костюмы, триста ли мышей. Это все очень, очень важно, но в первую очередь артисты должны танцевать. Можно сделать совершенно аскетическую, минималистскую постановку, без всей этой сказочности и немецкого романтизма, без обершвабского барокко в декорациях и проекциях, – но там должны танцевать. Здесь были только шмотки. Но об этом говорить сложно, потому что когда не танцуют, писать невозможно и не нужно. Писать о том, чего нет, нельзя, тем более, что зрители были настолько в восторге, что взрывали зал (мне казалось, что лживо, потому что не было того эмоционального накала восторга). Хотя было много и таких в гардеробе, которые увиливали от оценок и старались смотреть себе на ботинки.

         Но есть еще такой чисто пластический момент, где можно испытать не только эстетическое наслаждение, но и радость мысли. К примеру, таким моментом мог быть следующий сюжет. Дроссельмейер на балу появляется из часов. На макушке этих часов – сова. А когда треугольник в оркестре отсчитал полночь и все начинает преображаться – Дроссельмейер сам превращается в сову. В свободной ассоциативной игре сразу вспоминается фраза Гегеля «Сова Минервы вылетает в полночь». И тогда я подумал, что сейчас начнутся обыгрываться архетипические для западноевропейской культуры сюжеты времени и мудрости, возраста и молодости, увядающей красоты… И каково же было удивление, что и дальше продолжались какие-то танцульки, сотканные из тренировочных элементов у станка. То есть вместо того, чтобы начать пластически размышлять о сложных, а не декоративных вещах, началась битва мышей и солдатиков. Но ведь этого нет в музыке! Там и далее слышны испытания, борьба, переживания, страдания, сомнения, а на сцене в – красивых все же – костюмах артисты выделывают невыразительные и квелые реверансы друг перед другом.

         И тем обиднее было вчера уходить из театра в таком настроении, что там сейчас происходит много нового и интересного, есть замечательные постановки, проводится отличный фестиваль. Хотелось бы, чтобы уровень поддерживался.