На мой взгляд, весьма далеко от правды полагать, что турист произошел от путешественника, как человек произошел от обезьяны в некоторых версиях антропогенеза. Как будто необузданные, дикие люди, яростные, как Бенвенуто Челлини, ездили без всякого комфорта, рискуя жизнью, а теперь среднестатистический бюргер распрямил плечи, как атлант, и может себе позволить любое гумилёвское сафари.
К примеру, вспоминается такой сюжет: как-то Челлини застала гроза в лесу, и чтобы спастись, он стал петь псалмы, уповая на Христа, пока ему на голову не упала большая ветка. Тогда он решил, что это знак к активным действиям, - и поехал дальше спасать себя сам. Современного туриста возят на прогулки на специальных адаптированных пластмассовых лошадях, которые не выдержат дальнего перехода и веса поклажи, а в грозу их примет уютный домик с застекленной террасой, уставленной столиками, клетчатый плед и бокал шоколадного глинтвейна. Так что, на мой вкус, это не столько распрямился Челлини, но современный путешественник согбенен под куцым заплечником с бутылкой минералки и рекламных проспектов, он фланирует между торговыми рядами пассажей или одышливо плетется в хвосте экскурсии.
Это не так произошло, как будто с развитием техники якобы примитивный человек вырастает из этих ветхих штанишек, как мы вырастаем из нашей одежды, если после белорусской диеты несколько месяцев живем, скажем, в Польше. Сравнение туриста с путешественником может сделать достаточно поверхностное метонимичное мышление: и путешественник и турист перемещаются в пространстве, оба узнают новые места или приезжают в старые, покидают насиженные пространства, где давно уже все стало различаться в хронотопе повседневья лишь по оттенкам серого.
Ключевым, как мне кажется, здесь является отношение к пространству. Дело не в том, что оно уже освоено, а в том, что его разбили на фрагменты. Еще во времена великих географических открытий люди построили такие корабли, которые могли быть соразмерными диапазону океана, адекватными амплитуде его волны. Потом на этих кораблях бесстрашные люди путешествовали по всему миру, рискуя жизнью и часто даже не имея представления, где они находятся, куда плывут и что их ждет впереди. Но в итоге человек схватил свою планету современными картами, спутниковой навигацией и совершенной воздушной, морской техникой. Если еще сто лет назад немецкий геополитик Карл Хаусхофер всерьез мог писать о том, что пологие морские берега сложнее охранять, а горные – легче, то теперь это звучит смешно. Человеку все еще кажется, что ему доступно многое, но в любом случае, любые другие берега уже кажется возможным освоить.
Но все же не тогда произошло это изменение по отношению к пространству, когда картографировали и колонизировали всю планету, а с тех пор, как ее оцифровали и придали спекулятивную динамику этой голографической картинке. На самом деле, ведь мало схватить пространство, уменьшить его, свернуть, – его еще необходимо сделать дисперсным, рассечь на модули и всему этому потоку мест задать направление и скорость. Туристические агентства являются такими своего рода диспетчерскими пунктами, которые не только структурируют потоки туристов, но и создают места путешествий. Иными словами, мы сталкиваемся с ситуацией, когда не просто существует какое-то место, но оно воспроизведено. Путешественник всегда встречал какую-то данность, турист всегда встречается с заданной ситуацией.
Путешественник должен быть соразмерен пространству, он должен учитывать его непредсказуемость и переменчивость. Турист на это не рассчитывает: вот есть тур, конкретные отели в каталоге, где прописаны цены, меню и вся совокупность не только экскурсий, но и ожидаемых ощущений: «непередаваемые эмоции», «сказочные места», «незабываемые впечатления». За все остальное – не уплачено: мы с знакомыми отдыхали в Аквитании; двое на весельной лодке плавали возле берега. Где они сейчас, никто до сих пор не знает: они не рассчитали возможности океана, а океан за обозримую человеческую историю не изменился и не стал более сподручным для человека. Ему, как и белой акуле, незачем эволюционировать: он совершенен. Человек же постоянно приспосабливается и думает, что эта приспособленность устойчива. Но стоит только какому-то Эйяфьядлайёкюдлю неожиданно пустить газы, как перестают летать самолеты, срываются контракты, рушатся семьи… в общем, напрочь уходит иллюзия того, что наша адаптивность настолько стабильна, а техническое развитие так зашло далеко, что мы можем с агрессивным апломбом партии зеленых собирать пакеты из под чипсов в лесу и считать, что мы якобы спасаем природу. И это несмотря на то, что все указывает на нашу излишнюю самоуверенность. Каждый год может тонуть по одному «Титанику», но мы все равно будем считать себя богами. Или вот еще один пример нашей уверенности, что мы можем сильно влиять на природу: я имею в виду страшные прогнозы Римского клуба. Прошло обозначенное им время для экологической катастрофы, но, как и с концом света, ее постоянно переносят.
Итак, современная культура создала специфическое виртуальное пространство, в котором только и может существовать туризм. Это пространство обязательно должно быть виртуальным, но не физическим или каким-либо еще. Теперь нужно сказать о его свойствах.
Это пространство обязательно должно быть управляемым и дискретным, прерывистым, как прерывисто пространство при поездке в метро: ты заходишь под землю в одном месте, едешь по темному туннелю и не видишь, как меняется ландшафт и архитектура, а всего лишь выходишь через какое-то время в необходимой точке, где уже готово необходимое тебе место. Также происходит и с самолетами, но здесь перемены еще радикальнее. Ты сидишь в Беларуси с затянувшейся зимой, которая обваливается на тебя словно всеми возможными комплексами одновременно, словно кризис среднего возраста, пубертатный период, климакс тебя одолели одновременно и уже не знаешь, какая воображаемая психология может описать твои переживания. И вдруг за полтора часа перелета можно оказаться где-нибудь в Тегеране со строгими правилами полового карантина, жарким солнцем и пылью, приходящей с южной пустыни, и застывающей где-то возле многоэтажек Эльбруса. Управляемость этого пространства заключается в том, что всегда неизбежно оказываешься в той точке, которая необходима. Совершенно невозможно ничего открыть, как этот делал Колумб, ненароком приплывший в Америку, или португалец Васко де Гама, который, видимо, настолько уже был не уверен в том, где находится и что может живой вернуться домой, что безрассудно атаковал любые арабские суда и порты. Современному туристу остается только бродить из одного бара в другой бар в надежде на отложенный бокалом эля адюльтер, вероятность которого, впрочем, тоже неизбежно таксономически определена, как и количество звезд его отеля.
Итак, это пространство становится рассеченным и подготовленным благодаря развитию техники и экономическим отношениям. Подготовленность этого пространства заключается в том, что оно формируется уже на этапе выбора отеля по каталогу. Потом это время, отведенное современным людям для отпуска, наполняется определенными опциями, которые структурированы, как рубрикатор какого-нибудь сайта. Ты как будто делаешь клик мышки и оказываешься в пространстве и времени с утренними завтраками, экскурсионными поездками, гамаками… Все пространство ограничено и уложено, здесь нельзя найти что-нибудь новое. В этом смысле самым жутким выглядит отдых, к примеру, в Египте. Зачем ехать в автобусе с автоматчиками смотреть на знаменитые пирамиды, куда не пускают, надписи которых не понимаешь, а экскурсия позволяет почувствовать себя умнее мироустройства? – совершенно непонятно. Но это непонятно только на первый взгляд. Все пространство стало обработано в туристическом ключе. С помощью рекламы сформированы своеобразные места силы, куда направляется непрерывный сомнамбулический поток туристов. К примеру, очередная алия приезжает в Лувр смотреть на «Джоконду». Ее не видно, она далеко за ограждением, перед ограждением – толпа людей и охранников. Такую ситуацию описал Евгений Гришковец, но только несколько в ключе своего обычного сентиментального экзистенциализма. Его лирический герой приезжает в Лувр, чтобы получить удовольствие от картины, но не испытывает никаких эмоций. Так он хочет показать, что наша чувственность спонтанна. Но здесь Гришковец безусловно лукавит: произведение искусства все же не может не инфицировать нашу чувственность, оно неизбежно с той или иной степенью интенсивности обращает на себя внимание и возбуждает наши эмоции. Перед «Джокондой», наверное, ничего не чувствуешь, потому что для этой картины там нет никакого соразмерного ее пространства. Почему тогда все люди стремятся туда?
Скорее всего, чтобы сфотографироваться. Современный человек уже не испытывает эмоции от самого путешествия, которого на самом деле и нет. Он удваивает реальность с помощью фотоаппарата. Он останавливается возле Колизея только для того, чтобы сфотографироваться с ним. Исчез момент первого приближения и обозрения, исследования объекта, а только его сопоставление, узнавание и констатация. Я имею в виду, что человек должен прийти, узнать Колизей, фотографию которого он видел в каталоге туристического бюро. Далее он не исследует его и не растворяется в потоке свободных ассоциаций и эмоций, когда все, что он видит, вся эта организация пространства и запахи накладываются на все возможные культурные аллюзии и коды – так появляется определенное сложное, взывающее переплетение эмоциональных переживаний. Напротив, турист даже не смотрит в его сторону: он поворачивается спиной, чтобы его сфотографировали. А потом будет навязчиво показывать свои фотоальбомы знакомым, сдержанно выделываясь, как это делают, когда хвалятся своими детьми.
Самое интересное началось с того момента, когда появились социальные сети. Здесь уже сместились акценты. Эмоции переживаются не в тот момент, когда ты дома зимним вечером пересматриваешь фотографии, а в тот момент, когда ты выложишь их в свою социальную сеть и собираешь лайки. Так что если раньше лучше гор могли быть только горы, на которых еще не бывал, то теперь только те, которые еще не выложил в сеть. Причем, видимо, есть высший пилотаж такого поведения: одна моя знакомая принципиально не выкладывает фотографии с поездок, чтобы никто не знал, где она была. То есть кайф уже заключается не в том, чтобы переживать от одобрения виртуального сообщества, а в том, чтобы негативистски лишить других возможности сопереживать. Вот как закручено. Хотя нет ничего скучнее чужих путешествий и сновидений.
Таким образом, пространство виртуализируется, оно имеет ценность не само по себе, как снежный горный кряж или плавная линия ландшафта, но только в соотнесенности с местами силы. Эти места силы специально формируются рекламой и социальным ангажементом. Затем оно начинает функционировать по своим законам. Итак, сперва это пространство становится дискретным, прерывистым, как устройство метрополитена: на этой станции архитектура, на другой – незабываемая восточная кухня, потом –публичные дома с трансиками и так далее. Но в этом пространстве, если продолжать метафору метрополитена, есть еще и классы. То есть состав поезда один и тот же, а вот вагоны разные. Иными словами, потребление одного и того же туристического ресурса становится многоэтажным, более или менее комфортным, но это нисколько не влияет на сам объект. Получается, что Нойшванштайн остается одним и тем же, но тот способ, которым турист добирается к нему в гору, становится ключевым: пешком, велосипед, лошадь, автобус. А если учесть, что вкусить сам замок не удастся, потому что организованные потоки туристов четко перемещаются по залам, а лекция выполняет функцию интенционального диспетчера «смотри туда» или «смотри сюда», то все туристическое путешествие в итоге сводится к тому, как ты добирался до замка.
В целом все туристическое пространство организованно именно таким образом, чтобы никто нигде не задерживался. Все туристическое путешествие – это ритмизированный путь. Как и в метро, основное время турист проводит между станциями. Но даже если ты захочешь куда-нибудь сходить, чтобы посмотреть спокойно хотя бы архитектуру в исторической части города, то и это не удастся, потому что там на каждом рамбласе уже давно построили стеклянные пассажи, которые, по замыслу, являются стеклянным продолжением исторических стен, но на самом деле всего лишь скрывают старый камень за гирляндами побрякушек и другого барахла. Что остается? – Только бар. А в баре опять все эти безотказные удовольствия вялых фланёров, которым чтобы взбодриться и понравиться друг другу надо все же поддать…
Но помимо туристического пространства есть еще и туристическое время. Оно существует в двух версиях: безработица и отпуск.
Ошибочно считать, что отпуск – это то время, когда человек не работает. На самом деле, это всего лишь продолжение работы. Во-первых, он имеет сроки, как и любое трудовое дело. Даже сидеть дома по больничному бюллетеню более непредсказуемое событие, чем отпуск: никто не знает, когда выздоровеет. Промежуток отпуска планируется заранее, и срок его тоже четко определен. Более того, в нашей стране отпуск настолько связан с работой, что по законодательству ты обязан идти в отпуск, даже если не хочешь. Это время настолько тебе не принадлежит, что в немецких школах детям задают не только сочинение в начале года «Как я провел лето», но и сочинение «Где я проведу летние каникулы». Иными словами, возможность того, что ты никуда не поедешь или будешь занят какими-то своими делами, не предполагается. Отпуск не менее, чем работа, это то время, в которое надо все успеть. Есть даже много фильмов о том, как человек в отпуске делает то, о чем мечтал каждый день на работе. Один мой знакомый канадец в отпуске на Таиланде сутками катался на арендованном мотоцикле от одного борделя к другому, а через две недели снова стал успешным продавцом пенополиуретана, владеющим шестью языками.
Но есть еще время безработицы. Им располагают в основном люди, которые заняты дауншифтингом. Однако, время дауншифтера тоже не является свободным и оно существует лишь только потому, что существует особое время работы или отпуска. Безработное время имеет свою структуру и свой ритм. Оно течет не так, как может показаться на первый взгляд, будто оно просто замедлилось. Это не совсем так. Точкой отсчета замедления такого времени будут работа и отпуск. По сути, пространство и время не меняются для дауншифтера по сравнению с обычным туристом.
Первым дауншифтером был, скорее всего, Гоген. Будучи в метрополии нищебродом, на островах он становился человеком с постоянным достатком. У него там даже было свое жилье, несколько жен и хозяйство. И уже тогда проявилась эта структурная связь центра и захолустья. В современной Индии тоже особо не разговеешься, если не сдавать внаём подмосковную квартиру. То есть, пространство опять же перестает быть однородным, оно снова рассечено, потому что этот остров с такими сносными условиями существует только потому, что существует еще одно дополнительное пространство твоего мегаполиса, где живет в твоей комнате какой-нибудь менеджер по выщипыванию бровей, регулярно выплачивая тебе ренту.
Так что дауншифтер тоже находится постоянно в пути, но только для того, чтобы ездить в метро постоянно, он покупает дешевый проездной и не выходит на поверхность. Точнее, он становится диггером: он спрыгнул когда-то с поезда и слоняется по тоннелю.
А ведь хочется так, как у Гончарова в одном сюжете из очерков «Фрегат «Паллада». У него был слуга Фаддеев, который совершенно не понимал, где находится. Не из культуртрегерских соображений, но от скуки Гончаров объяснил ему, что они приплыли в Африку из Англии. Через несколько дней после объяснений Фаддеев принес красивый цветок с материка. Гончаров его спросил: «Где ты взял?» «В Африке…», - ответил Фаддеев. Вот так и любому человеку хочется: чего-нибудь не знать, то есть попасть в ту Африку.